…
потом, отрыгнув, не выплевывали по милости Божественного провидения. Этих брахманов заглотнули и надолго. На радхаштами изготовили пятьдесят блюд, включая сладости и громадный торт. Раздатчики проходили по рядам, среди них прослеживалось пучеглазое лицо Селеванова, который, подойдя к Жене, положил ему в тарелку апельсиновую халаву с грецкими орехами. На это Женя ответил кивком. Селеванов продвинулся с ведром и положил Гусейну, сосредоточенно сидевшему, по-турецки, рядом. Не получив никакой реакции, Сергей решил, что мало и зачерпнул второй половник. На это Гусейн молчаливо показал рукой «НЕТ», но Селеванов настаивал:
- Ну, за радхарани!
- За радхарани я сердце кровавыми слезами омою, - ответил Гусейн, играя со всей серьезностью. Селеванов продвинулся далее, а Гусейн, ни на кого не глядя, углубился в принятие прасада. Его жестом были сжатые кулаки и страдальчески сощуренные глаза.
Еще никто не забыл джанмаштами, когда пировали до 12 ночи. Тогда ломали брахмачарский режим и гуляли всю ночь. Не надо забывать, что правила храма очень строгие. Гусейн был на редкость молчаливым, хотя вокруг и царило некое подобие веселья, подобие «трансцендентного», некая атмосфера, заставляющая забыть страдания (если закрыть глаза или смотреть другими глазами) мира эксплуатации. Да, в храме царила эксплуатация, и парадоксальность положения преданного скрашивала, порой, эту грань. Между Видурой и рядовым мойщиком котлов была великая пропасть как в отношении, так и в выборе. В отношении пользы и в выборе деятельности. Из-за аскез, порою навязанных, преданный находил радость в халаве и дополнительной порции сладкого риса, счастье в парилке и успокоение в надежном расстоянии от менеджера. И отсюда, конечно, ему не было никакой возможности надеяться на духовный прогресс. Как только он выходил из стен храма, то пускался без малейшей доли какого – либо сомнения во всевозможные чувственные удовольствия, и, если повезет, реализовал, таким образом, то время, пройденное непонятно для кого и непонятно зачем, и если находил какой-то смысл жизни, тогда можно было сказать: он не зря делал это. Абсолютно каждый шаг должен быть вложен и реализован. Формула «ничего для себя» в чужих руках превращается в форму мошенничества.
Видура же был свободен, то есть он не зависел ни от храма (хотя и мог жить за его счет), всем видом показывая, что не зависит ни от преданных (неофитов), а они, якобы, зависят от него, и вообще казался «продвинутым» в духовном плане. Григорий походил на смиренного приемника его, но только Видура не был его другом, если принимать во внимание некоторую беспринципность его. Гусейн был в этом плане намного выше относительно качеств. Если считать пренебрежение внешними условностями за беспринципность Гусейна, то внутри он был благороден как самородок, и даже в разрыве отношений четко прослеживалось желание высшего блага, которое Гусейн желал. Он имел сострадание и никогда не выпячивал «я», как это делал по привычке Видура прабху. Гусейн не имел «ложного эго», как этот термин понимают кришнаиты и поэтому был бесстрашен, но в то же самое время ради правды он готов был пожертвовать всем и превращался во льва, если приходилось защищать честь Истины, а о Боге вообще всегда держал мысли внутри, никогда не показывая их. Многие преданные были искренними, но не каждый находился на том самом пути.
Скоро должна была наступить зима, осень медленно, но верно умирала. Конец материального без духовного был неизбежен.
Снова начались тоскливые будни и в один из дней (это было воскресенье) Женя в отчаянии попросил Николая Угодника: «Помоги мне, Господи! Если не Ты, то никто мне уже не поможет!», И, открыв дверь корпуса, он вышел.
Начался очередной пир. По пути в алтарную Женю остановила молодая женщина в сари с красивым лицом и спросила: «Вы Женя из Алма-Аты?». «Да». «Вас вызывает Шад Госвами на Беговую», «А кто это Шад…? Госвами?» - «А он начальник программы «Фуд фо лайф», то есть «Пища для жизни» - ответила молодая преданная, не подозревая, сколько счастья она принесла Жене из Алма-Аты этими простыми словами. Не говоря ни слова более, он бросился собирать свою сумку-рюкзак и избавляться от лишних вещей. И на выходе он поцеловал икону Николая.
Уже стемнело, и накрапывал мелкий дождь. Водитель Коля Топорков согласился подвести Женю до Москвы, но только рано утром. Все формальности были улажены, когда Женя, уйдя от начальства су-харе-вских отморозков Гриши и Дхармы, поблагодарив Колю Топоркова, шел в первый раз к московскому метро, чтобы добраться на станцию «Беговая».
Все только начиналось, вставало солнце огромным, еле греющим, диском. Вернее, это был не первый раз разведки храма на Беговой, когда Шад Госвами, лысый литовец с горящими глазами, розовенький брахман, ученик Индрадьюмны, угощал Женю прасадом. Был вечер и преданные казались такими духовными, а Беговая чуть ли не самым центром вселенной, и на фоне этого маскарада Женя был мелкой незаметной песчинкой, которую каждый имел полное право раздавить, но Шад Госвами как будто нуждался в нем и кормил бесплатно. Этот факт более всего поразил алматинца. Незаметно от всех, сделав пожертвование из пяти тысяч рублей, опустив их в коробочку нищему на улице, он вспомнил, как отправился обратно на Су-харе-во, в тот первый день разведки, когда с тяжелым сердцем покидал Москву, что, мол, не для тебя этот прекрасный мир (немало таких, кто знаком с этим чувством). Тогда сладости из магазинчика во дворе казались райскими угощениями, как же все меняется, когда знакомишься ближе. Вот уж действительно, все происходит только в хитросплетениях ума, как сказал классик, в его беспросветном «горе».
Войдя в ворота храма, Женя с сумками направился к вагончику «фудфолайфа». Это был домик в два этажа из приспособленных двух больших контейнеров, стоящих друг на друге, обитых деревом изнутри, утепленных, с прорезанными окнами. На втором этаже жили «храмовики», и там же находилась звукозаписывающая студия, о назначении которой мало кто интересовался. Внутри вагончика «фудфолайфа» горел свет, и все было таинственно.
- Да, кто там? – спросил громкий голос. Женя вошел.
В небольшой комнатке, хорошо освещенной грушей-лампочкой, было уютно. Посередине стоял стол и за ним восседал важного вида пожилой мужчина с русскими чертами лица, с первого взгляда можно было сказать, что он хмур и невежественен. У окошка небольшого размера стоял мальчик с возбужденными глазами, метавшими искры, лысый, гладко выбритый, с оттопыренными ушами, лицо розовенькое, круглое. Его звали Шад Госвами, а за столом сидел Николай Николаевич. Первый был помощник, а второй руководитель. Шад Госвами по своей неопытности почитал Николая Николаевича чуть ли не за Бога, искренний, но поддающийся на идейные провокации, и из-за этого в его характере присутствовала некая жестокость.
